Новости – Общество
Общество
«Танкисты плакали и жали руки: “Спасибо за броню!”»
Танк на площади перед заводоуправлением КМК. Фото: Павел Лавров
Как история советской военной техники связана с судьбой промышленного Новокузнецка — города, в котором ставят восьмой по счету памятник танку
23 февраля, 2015 01:01
22 мин
Без флокенов, с березовыми вениками
Танк на постаменте перед заводоуправлением КМК (Кузнецкий металлургический комбинат — до 2013 года, сейчас «Объединенный комбинат ЕВРАЗ-ЗСМК») на Площади Побед — это боевая машина. В архивах комбината хранятся сопроводительные бумаги: в годы войны именно этот Т-34-85 воевал в Германии и Чехословакии, был подбит, горел, потом еще раз — подорвался на мине. А вот в Курской битве, вопреки бытующей у горожан легенде, не участвовал. Да и не мог: 34-ки в этой модификации начали выпускать уже после дела на Курской дуге.
Еще одна городская легенда — мол, этот танк прислали в Новокузнецк на переплавку. Тоже неправда. Танк просили у армейцев именно для того, чтобы превратить в памятник. Тогда как раз шло перевооружение танковых частей Сибирского военного округа. В войска поступили машины нового поколения, а боевые, в шрамах, «тридцатьчетверки» решено было отправить за границу в рамках военной помощи братским народам. «Наш» Т-34-85 с бортовым номером 114 «дослуживал» под Абаканом. Относительно недалеко. Поэтому на Площадь Побед машина пришла своим ходом. Окончательно консервировали танк уже на постаменте. Он замер здесь с 9 мая 1973 года.
– Какая доля этой машины является заслугой кузнецких рабочих? — я разговариваю с Людмилой Тимофеевой, историком, директором мемориального комплекса боевой и трудовой славы.
– На примере одной машины сложно сказать. Вся броня. Все пружины. Трапеции, подвески. Гусеницы. Орудие. Практически весь боевой массив. Но посчитать очень сложно. В масштабах всей войны — проще себе это представить. Металл для каждого второго танка и каждого второго самолета, выпущенных в СССР за годы войны, был сделан в нашем городе. Причем металл именно броневой, высококачественный.
– Поэтому город имеет боевые награды, хотя боев здесь не было?
– Здесь победу ковали, оружие победы. 23 июня 41-го на завод позвонил Тевосян, на тот момент нарком тяжелой промышленности СССР. Сказал, что украинские, ижорские заводы под угрозой. Стране нужна броня. А ведь КМК изначально строился как завод исключительно для мирного металла. Огромные печи, другие совсем технологии. Элементарно: печь 185-тонная, а для варки броневой стали нужна хотя бы 90-тонная. И другие инженерные сложности, всего не упомнить.
Людмила Тимофеева, историк, директор музея. Фото: Павел Лавров
Почетное место в экспозиции заводского музея занимает обрезок металлического листа. Надпись на табличке: 20 июля 1941 года. Это проба из первой плавки брони, которая оказалась не по зубам снаряду. Переоборудовать мирный комбинат на выпуск военного металла удалось всего за месяц.
– Так у нас все-таки стреляли?
– Постоянно. На заводском полигоне стояла пушка, и пробы расстреливали. Если пробивало лист брони, значит, вся партия металла шла на переплавку, — подтверждает историк.
Сделать все большегрузные печи малыми, таким образом приспособив их под выплавку брони — это было далеко не мудрое решение. В этом случае резко падали общие объемы выпуска продукции. Инженерам предстояло придумать небывалое: научиться варить броню в гигантском мартене.
Сотрудники Центральной заводской лаборатории, металлурги, специалисты, приехавшие с заводов Ижоры, Донбасса, Урала, ученые НИИ черных металлов — всех этих людей особым приказом перевели на казарменное положение, и они работали круглосуточно. В прямом смысле слова жили на комбинате. Благодаря этой научной группе техническое решение удалось найти уже к августу, и кузнецкую броню смогли варить в основных, 185-тонных печах. А эксперименты продолжались. Всего за время войны на КМК освоили выпуск 70 марок легированной стали разных сортов.
– Во всем мире примеров такого опыта не было. Выпускать сталь в таких объемах было по тем временам немыслимо. Немецкие инженеры отказывались верить в это. Качеству нашей брони завидовал сам Крупп (Немецкая промышленная династия. — Примеч. РП.), — с гордостью рассказывает Людмила Тимофеева. — Немецкая броня была хрупкой. При ударе снаряда она раскалывалась, как скорлупа. В русской броне снаряды вязли и теряли свою пробивную силу. В броне КМК практически не было флокенов. Это такие образования, делающие металл ноздреватым. Если его ровно отрезать, будут видны дырочки, как на хлебе. На самом деле это не пустоты, это хрупкие кристаллы водородных соединений, но это уже тонкости. В мирном металле они встречаются часто и это нормально, а вот для брони флокены — это плохо. Немцы так и не смогли повторить рецепт кузнецких сталеваров, не нашли того соотношения легирующих добавок, которые делали сталь такой уникальной по свойствам.
Прокат брони — еще одна инженерная загвоздка. Броня не только варилась в особых печах, она и каталась на особых станах. КМК же располагал только станами для мирного проката — для труб, строительных конструкций. И сделать ровный броневой лист у металлургов никак не получалось, до тех пор, пока они не решились на смелый и нестандартный шаг: использовать для проката брони агрегаты рельсобалочного цеха. Это был единственный стан, способный справиться с задачей. Пришлось чуть модифицировать валки и дело пошло.
– Это было решение из разряда кулибинских, на авось, на смекалку?
– А только так и получалось работать. У инженеров крупповских заводов никогда и мысли бы не возникло, что ингредиентом брони могут стать березовые веники. Обыкновенные веники, заготовленные для бань. Когда броневой лист выходит из-под валиков прокатного стана, на нем застывает окалина. Это оседают на поверхности не до конца сгоревшие примеси, имеющиеся в металле. Для брони такая окалина — это очень плохо. Снаряд при попадании как бы прилипает к этому вязкому слою, не рикошетит. Ее надо было счищать. Вручную? Непозволительно долго. И кто-то предложил попробовать кидать на раскаленные листы березовые веники. Во-первых, они горели очень чистым пламенем, во-вторых, березовые почки, попадая между раскаленным листом и валиками стана, как бы взрывались, сбивая ту самую окалину, снимали ее хлопьями.
Фото: Павел Лавров
Цех ремонта металлургических печей — это особая страница в истории комбината. Командовала там женщина. Когда молодая студентка Лида Петренко впервые пришла на работу, начальник цеха прибежал к директору комбината с криками, ставшими впоследствии крылатой фразой работников комбината: «Я у тебя специалиста просил, а ты мне какую-то б… прислал?!» А после — на протяжении всех военных лет на красавицу Лиду и ее бригаду сталевары буквально молились. Эти девчата творили невозможное. Они не дожидались, когда печь полностью остынет после плавки. Облившись холодной водой, они забегали в пылающее нутро домны, выхватывали щипцами из кладки «поплывшие» кирпичи огнеупорной кладки. Выбегали, снова обливались, и возвращались обратно: поставить на место прорехи новый камень. На витрине музейного стенда — ордена и медали Лидии Ивановны Петренко, полученные за это ежедневное хождение в пекло.
– Почему на старых фото комбината времен войны так много детей и женщин?
– Практически все мужчины ушли воевать. Не отпускали на фронт только особо важных специалистов, без которых производство бы попросту встало, — объясняет директор мемориального комплекса Людмила Тимофеева. — Был опубликован совершенно официальный призыв: «замени мужа у станка». На работу принимали и подростков. Работали примерно так: 40% работников — женщины, 41% — дети в возрасте от 14 лет. А из оставшихся мужчин практически все были стариками.
Ведро воды за смену и штаны колом
На фронт его не взяли по малолетству. Младшему из братьев Зволинских, Витьке, было всего 15. Родился на Украине. Эвакуировался в Кузбасс вместе с Дебальцевским заводом в 1941-м. Здесь сразу попросился работать, «где посложнее». Принят на Кузнецкий металлургический комбинат «третьим подручным сталевара». Через год стал первым подручным. В конце войны уже был начальником смены.
– На весь город с того времени мы вдвоем живы остались. Я да разливщик из моей смены, — вздыхает Виктор Игнатьевич Зволинский, ветеран КМК. — Получается, я броневую сталь плавил, он ее разливал. Он на год меня моложе. А остальные до 70 лет Победы не дотерпели. Прибрались. Так что я из тех парнишек, считай, предпоследний.
Он вспоминает о буднях военного времени совершенно спокойно и с долей гордости за пережитое. Сейчас улыбается. Даже иронизирует по поводу своего подорванного здоровья.
– Доктор недавно на ноги мне посмотрел, испугался, выписал специальные бинты. А то вены все наружу повылазили. Я ему говорю: не надо мне ничего. Это все от тяжелого труда.
Щуплого подростка в доменный цех поначалу брать не хотели: боялись, не выдержит, сталевары со стажем пророчили ему обмороки. Работать и так тяжело, плюс — извечная жара, плюс — постоянный голод.
– Никаких спецпайков не было, — вздыхает ветеран труда. — Даже разделения не было: ребенок там или женщина. Есть работник. По продуктовым карточкам ему полагается килограмм хлеба. Только не подумайте, что это килограмм нынешнего хлеба. Буханка была чуть меньше кирпича. Сырая такая, липкая, — Виктор Игнатьевич складывает ромбиком узловатые пальцы, показывая размеры булки хлеба военного времени. — И картошка в ней, и опилки, из чего приходилось, из того и пекли.
За разговором выходим на площадь перед комбинатом. Виктор Игнатьевич останавливается, щурится сквозь толстые линзы очков против солнца, разглядывая танк.
– Каждый раз мимо хожу, уже сколько лет, одна мысль, — поворачивается он. — Вот в этой машине — часть моего труда. И часть немалая.
Сталевар Виктор Зволинский. Фото: Павел Лавров
Ветеран поправляет шарф, кутаясь в шерсть от февральского ветра. Предлагаю ему пойти в тепло, все-таки с зимой шутки плохи. Он отмахивается: закаленный. Ни к жаре, ни к холоду невосприимчив.
– Вот сейчас по телевизору говорят: человек должен выпивать за день два литра воды. Так мне смешно становится: я за смену мог больше ведра выпить. Особенно летом. На улице градусов тридцать, да в цеху она, родимая, жаром пышет. Придешь в бытовку, рубаху снимешь, отожмешь, сразу две пол-литровые кружки залпом выпиваешь. Потом рубаху надо прополоскать. Забудешь — все, она от пота белая делается, застывает и ее как стекло ломать можно. Как прополоскал рубаху — еще кружку воды. И назад, к печи, смотреть в дырочку: потекли кирпичи или нет. Если камень сосульками вниз висит — значит, перегрев. А штаны каждый раз полоскать не успевали. Так вот штаны колом становились, как каменные. Ноги от пояса до колодок — кровавые мозоли.
– До колодок?
– Сталеварские ботинки позже появились. А мы носили деревянные колоды.
Его должность недаром называлась «третий подручный». Поначалу сложной работы ему не поручали: все больше черновую, физически тяжелый труд. Телосложение у Виктора Игнатьевича тонкое, причем не по-стариковски, а от природы. Про таких говорят: «в жилу ушел».
– Весу во мне тогда было килограммов 40, примерно как сейчас, — смеется ветеран. — Да и другие мальчишки не крупнее. А смесь легирующих добавок грузили вручную, и каждая порция весит 120 килограммов. Так мы как приспособились: сплели ремни с крючьями на шею и плечи, чтобы тяжесть всем хребтом поднимать. Тогда еще хоть как-то с места сдвинуть могли. Ничего, грузили.
В годы войны комбинат работал в особом режиме: в три смены. В некоторых цехах — в четыре. Доменный цех ориентировался не на то, сколько часов длится рабочий день, а на продолжительность одной плавки. Получалось, что каждая бригада работала в среднем 12 часов, плюс — обязательно пару часов сверх плана, чтобы подготовить себе же площадку для продолжения трудового марафона.
– А в город мы не выходили. Зачем? Между сменами — всего восемь часов. Это надо же поспать. А транспорта не было. Пока до дома дойдешь, уже и обратно пора. Когда тогда спать бы оставалось? Ложились, где придется, прямо на заводе. Считай, всю войну на таком полуказарменном положении. Редко-редко, когда домой сходишь. Десять часов отработал, восемь поспал. И заново. И ведь еще внеурочно работали, это называлось сверхпланово. Ни разу я не слышал, чтобы кто-то отказался на субботник идти — шлам разгружать или лед долбить. Никто не роптал. Вот вы думаете, что это просто красивый лозунг такой: «Все для фронта, все для Победы!»? Нет. Так и жили, — ветеран снова тяжело вздыхает, углубившись в воспоминания. — Мне еще везло: сталеварам особо застаиваться некогда. Ни присесть, ни закемарить. А вот в токарке, малышей, которые снаряды точили, их мастер ходил и будил. Они маленькие были, до станка не достают, так им из досок сделали помосты, вроде приступочек, чтобы дотягивались. Они прямо на эти приступочки падали и засыпали. Мастер проходит, подымает: не спи, нужны снаряды, надо точить снаряды.
Сталевары-скоростники (Можно назвать множество фамилий, Буркацкий, Чалков, их имена носят улицы многих кузбасских городов — Примеч. авт.) научились выплавлять металл не за 13 часов, как было положено по нормативу, а гораздо быстрее. Рекорд — 10 часов на плавку, без потери качества продукции. Естественно, печи при этом быстро приходили в негодность: на них пахали, не давая ни перерывов, ни технологических пауз. Виктор Игнатьевич — участник нескольких сотен «скоростных» рекордных плавок. Пытаюсь узнать у него: что же это такое с бытовой точки зрения, а не с позиции бравурного отчета.
– Есть же технологический предел: сталь должна выдерживаться в печи определенный срок. Разве можно сделать быстрее без потери качества?
– Сталь в печи — да, определенный срок. А вот как ты ее туда загрузил, как оттуда достал, как быстро печь подготовил — это уже от тебя зависит. Как сумеешь, как успеешь. Счет шел даже не на минуты. На секунды. Как слаженно бригада работает, как сталевар плавку прочувствовать сумел. Один зазевается, лётку вовремя не пробьет — вот тебе к нормативу плюс полчаса. Или наоборот: если все правильно, минут пятнадцать в минус отыграл. Вот так копишь, копишь эти минуточки. Вот уже и целую плавку сверх плана накопить можно.
Ветеран не любит говорить о работе тех дней как о подвиге. Просто работал. После войны — снова работал, при этом еще и учился на заочном отделении металлургического института. Не бросил цех даже когда пришли письма из родных мест: двое старших братьев вернулись с фронта живыми. Он помнит череду будней, помнит редкие праздники и затрудняется точно сказать, когда же именно он впервые ощутил собственную причастность к Победе.
— Осознание много позже пришло. Когда знамена и ордена давали — не так явно. Когда красивые слова на собраниях говорили — вроде так и положено. А вот когда уже после войны к нам мужики-танкисты приезжали, плакали и жали руки, говорили: «Спасибо за броню», вот тогда проняло.
«В километре от меня враг выжить не мог»
Он дважды выжил благодаря тому, что броня «тридцатьчетверок» была надежной.
– Вот медаль «За отвагу» — это за первый раз, — показывает ветеран-танкист Иван Лучкин боевую награду. — Это было уже после освобождения Прибалтики, в Восточной Пруссии. Под Кенигсбергом. Для танковых поединков редкость величайшая: таран.
Поле боя — пересеченная местность, овраги да холмы. Склоны и увалы крутые, обрывы метров по 10-15 высотою. С «Тигром» экипаж Т-34-85 сошелся лоб в лоб: забирались на один и тот же холм с противоположных сторон, вершины достигли одновременно. Орудия задраны вверх, в прицеле — чистое небо.
– И наш командир кричит: «Ходу, ходу! Бей его!» — эмоционально вспоминает Иван Андреевич. — Я башню только успел вбок повернуть, чтобы орудие не своротить. И мы этого «Тигра» с разгона саданули. Будь он чуть покрепче, так не разулся бы, а так у него траки только в стороны брызнули, и он начал заваливаться. А у нашей машины корпус выдержал, хотя удар, конечно, был страшный. А поскольку дело было на склоне, на краю обрыва, то у нас получилось его с обрыва столкнуть. Он вверх тормашками и полетел. Внизу уже взорвался.
– А если бы стрелять пришлось?
– Так что гадать? Опыт имеется. Когда наш снаряд в немца попадал, немец разлетался на куски как фанерный. Ну, или как стеклянный. Ломкая броня была. А в нашей броне немецкие снаряды вязли, как в тесте. А чаще просто мяли лист и отскакивали. Только по машине так — звонко, как в колоколе: «БАМММ!» И голова потом гудит, как эхом.
– Сядь, посиди, Ваня? — подает мужу табуретку супруга Валентина Никитична.
– Ты же знаешь, мне так проще, — с улыбкой отмахивается танкист.
Эта его привычка — как можно меньше сидеть — последствие второго случая, когда добротно сделанная танковая броня спасла ему жизнь. Осколками посекло позвоночник, поясницу и обе ноги.
– А когда меня механик-водитель наш из танка вытащил, по экипажу, как бы вдогонку, еще и снайпер работал. Он мне колено прострелил, до сих пор нога на магнит реагирует. Я месяц на растяжках в гамаке висел в госпитале. С той поры прямо стою, по-военному – не болит. А сидеть долго не могу, — сокрушается старый солдат. — Потом я ребят спрашивал: как же так нас подбили? Они мне рассказали, что нам в тыл немец зашел. И почти в упор выстрелил. Причем умный был, стрелял не в броню, бил точно туда, где башня с корпусом соединяется. Броня-то выдержала, а вот зубцы крепления поотлетали. Ими-то меня и поранило. Я как сидел, над прицелом склонился, так спину с ногами и посекло. А будь бронь послабее — всему экипажу хана.
К 23 февраля правнук сделал Ивану Андреевичу подарок: склеил модель Т-34. С мельчайшей детализацией: даже люки открываются. Игрушка стоит между двумя семейными фотографиями: общей, где все семейство Лучкиных с многочисленными братьями, сестрами, внуками и правнуками собралось вокруг четы ветеранов и той, на которой улыбаются друг другу Иван Андреевич и Валентина Никитична: это карточка с бриллиантовой свадьбы.
– Вот на таких танках нас в училище по полигону гоняли в 43-м под Свердловском, — поглаживает картон старшина Лучкин. — А воевать нас послали уже на новой модели, в точности такой, как перед нашим заводом стоит. Но и та и другая машины были великолепные в бою. Очень шустрые, скорость — до 75 километров, как легковая машина. Обе — проходимые. И по болоту, и по снегу, и по пашне, везде. Орудийная мощь — в километре от меня враг выжить не мог.
С черно-белой фотокарточки улыбается еще совсем зеленый парнишка. На груди — медаль «За победу над Германией». В 1945-м танкисту Лучкину как раз исполнилось 18 лет.
– Знаете, теперь Т-34 еще один памятник в городе будет, в сквере Жукова?
– А это правильно. Все-таки до 1943-го воевали именно простые «тридцатьчетверки». Это как раз их боялся Гудериан.
Каждый второй — наш
Танки в сквере имени Жукова уже есть. Привезли осенью, да припарковали на газонах напротив торгового центра, дав повод для интернет-иронии: «Сибирь настолько сурова, что у них танки перед магазинами стоят». Мэрия успокоила горожан: размещение временное. И вот — есть проект. В сквере будет организован музей боевой техники под открытым небом, а каждый танк встанет на специально для него подготовленный пьедестал.
– Пьедесталы типовые, бетонные, невысокие, — показывает проект музея Глеб Маслов, начальник управления капитального строительства. — Будут установлены таблички с информацией о технике, ее характеристиками и боевой историей.
Работы по возведению сквера начались 19 февраля: бригады строителей установили вокруг стройплощадки ограждение, начали земляные работы. «Вписать» новые объекты в уже существующий квартал довольно сложно: придется переносить инженерные сети, под будущими постаментами проходят оптоволоконные кабели связи и высоковольтные линии электропередач. Несмотря на сложности в исполнении, подрядчики уверены: к юбилею Победы управятся.
Т34 в АТП ждет, пока построят постамент. Фото: Павел Лавров
В новом музее будет девять основных экспонатов. Пушка-сорокопятка, несколько моделей танков, БМП и БТР, ракетный комплекс С-75.
– Ранее предполагалось, что в парке будут размещены еще самолет и паровоз времен Великой Отечественной войны. Но по техническим причинам это реализовать не удастся, поэтому мы ищем для этих экспонатов достойные места в других районах города, — рассказал Глеб Маслов.
Жемчужиной коллекции музея боевой техники станет как раз легендарный танк Т-34, история которого так тесно переплетена с историей Новокузнецка. Боевая машина уже прибыла в город и ждет своего часа на парковке муниципального автотранспортного предприятия. Для того чтобы доподлинно установить, сделан ли именно этот танк из металла, произведенного в Сталинске (как Новокузнецк именовался в годы войны), историкам еще предстоит покопаться в архивах. Вероятность — 50%. Все-таки каждый второй — наш.
поддержать проект
Подпишитесь на «Русскую Планету» в Яндекс.Новостях
Яндекс.Новости
